Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов

парламентских выборах, пусть и заработал в 90-х годах в России 6 миллиардов долларов, принадлежит к числу тех самых «простых людей», о которых всегда так много говорится. На сцене истории они появляются редко. На протяжении столетий их лишь высмеивали и разводили. Но в действительности за ними – последнее слово, которое одно имеет убедительный вес в коллизиях мировой истории. Они редко высказываются и потом обычно сами толком не знают, что сказали и, главное, что сделали. Хотя это, собственно, и есть история.

Тому, кто по сухой горной равнине, посреди которой раскинулся Тбилиси, путешествует на запад, в направлении Колхиды и Черного моря, предстоит миновать хребет Лихи, прежде чем перед ним откроется субтропическая низменность, болотистая долина, которая под небольшим уклоном выводит нас на морской берег, навстречу Греции и миру классического Средиземноморья. С дохристианских времен хребет Лихи разделяет два старых грузинских царства и две ментальности: Колхиду и Иберию, которые до нашего времени не утратили еще свой характер, в экономическом, климатическом и психогеографическом отношениях весьма различный. Когда туннель под Сурамским перевалом останется у нас позади и по узкому, вьющемуся по склонам серпантину, минуя неожиданно зеленые и влажные горные луга, вы достигаете дна долины, то оказываетесь на западном подножии хребта Лихи и по мосту въезжаете на восточные окраины бывшей коммунистической промышленной метрополии – Зестафони, родины знаменитого футбольного клуба и поставщика 6 % марганца на мировом рынке. Мы находимся примерно километрах в семидесяти к западу от грузинской столицы, в заметно более теплой и влажной (в каком-то смысле целебной) климатической зоне.

На выезде из протянувшегося вдоль извилистой дороги города минуем представительный портал главного входа некогда знаменитого советского комбината ферросплавов. Ныне практически полностью остановленный, обширный буро-ржавый комплекс из циклопических домн, горнов, транспортеров, труб, ангаров и административных зданий все еще тянется ввысь – к облакам. Со стороны улицы перед этим величественнейшим и драматичнейшим в своем роде нагромождением стальных конструкций, кирпичных стен, дыма и грязи в 50-х годах разбили памятный сквер, посвященный условному основателю и герою, бюст которого, выполненный в черном граните, вырастает из каменного цоколя. В действительности, однако, мы стоим в некоем святилище социалистического труда. Героический дух его передают гигантские, размером с морозильный шкаф, черные плавильные горшки, излучающие со своих украшенных мозаикой цоколей нечто доколумбовское (так сказать, турбо-ацтекское). Перед ними заброшенные цветники. Бурьян наступает, унылый дождь размывает собачьи кучи. До самой улицы простираются давно пересохшие бассейны, посреди дна которых, выложенного выщербленной мозаикой, торчат немые трубки фонтанов. Эти декорации перед комбинатом ферросплавов в Зестафони – пример удивительным образом вполне сохранившегося, вопреки отсутствию ухода, памятника художественной воли периода первых сталинских пятилеток.

В 50-х годах из имеретинского села Хорвила – где пешком, где на автобусе – добрался сюда, чтобы устроиться на посменную работу, крестьянин-бобыль и батрак по фамилии Иванишвили, пятому, младшему сыну которого, Бидзине, в 90-х годах предстояло стать одним из богатейших людей в мире. Бидзина, которому летом из родной деревни доводилось босиком бегать за несколько километров в школу в Захере, изучал инженерные и экономические науки сначала в Тбилиси, потом в Москве, а в эпоху «дикого Запада» и приватизации 90-х годов основал в России свои первые предприятия. Следуя, по-видимому, природным чертам характера – стратегической расчетливости и личной скромности, он не стремился (как, положим, знаменитый и трагический его современник Михаил Ходорковский) в особо доходные, ключевые отрасли промышленности – нефть, химия, сталь, за которые, естественно, борьба мафиозных кланов шла не на жизнь, а на смерть. Иванишвили искал свою нишу. Заброшенные месторождения ископаемых, к примеру, в краткосрочной перспективе приносящие гораздо более скромную прибыль, или разорившиеся компьютерные фирмы. Он торговал кнопочными телефонами и основал банк. Спустя десять лет он был миллиардером. При этом Михаил Саакашвили, которому в сентябре 2012 года, после поражения в схватке с превратившимся из предпринимателя в политика Иванишвили, пришлось поделиться властью, не смог вменить своему противнику ни одного серьезного экономического преступления (что можно было бы использовать в предвыборной борьбе), хотя в распоряжении действующего президента было довольно и специалистов по сыску, и негласных сотрудников службы государственной безопасности. Бидзина Иванишвили, похоже, являет собой пограничный пример – возможно, уникальный – постсоветского олигарха, сколотившего свое состояние не криминальными способами.

С тех пор как в 1999 году я прибыл в Польшу, мне довелось жить в послереволюционном обществе и близко сойтись с людьми, которые (в отличие от меня) имели личные воспоминания о недавнем перевороте. Правительства, пришедшие после 1989 года к власти в Восточной Европе (из которых многие после сомнительных успехов на выборах спустя недолгое время вновь скатывались к авторитарным замашкам из недавнего прошлого), не могли чувствовать себя даже отчасти столь же уверенно, как коммунизм, которому они наследовали. Сербия 2000 года, Грузия 2003-го, Украина 2004-го – уже первые годы XXI столетия стали эпохой цветных революций, новой формы восстания, которую от классических революций XX столетия отличает некая гламурная небрежность. Свои названия эти движения получили из-за пристрастия их сторонников к различным символическим цветам и краскам: оранжевым платкам, шляпам, знаменам, кокардам и футболкам на Украине, красным розам в Грузии, тюльпанам в Киргизии. Овеянные романтикой революции образованных, но не имеющих работы и личной перспективы молодых людей (которых с 2010 года чурались мятежники против арабских диктаторов) обращают свой пыл на режимы, представители которых тоже изображают из себя революционеров, поскольку в свое время сами поднялись на волнах освободительного движения, идеалы которого, однако, как это хорошо видно повстанцам, давно уже предали.

Революции, которые в 1989 году уготовили восточноевропейскому тоталитаризму заслуженный им конец, были выношены и осуществлены антикоммунистической интеллигенцией. Эти мятежники прошлого столетия были читателями, гордившимися своей литературно-философской или богословской образованностью и более или менее равнодушными к различным формам визуальной культуры. Абстрактные вопросы морали давали темы их спорам («ночами напролет», как говорят, рассказывая об этих посиделках), за которыми курили одну за другой и пили горькую. Иностранным языком, которым интеллигенция владеет свободно и сегодня, был русский. Их пенатами были тщательно зашторенные кухни-столовые в Варшаве или Москве. Герои цветных революций на одно-два поколения моложе. Назовем их интернационалистами – по заглавию песни группы «The Style Council» с альбома 1985 года («Our Favourite Shop»), посвященного моде, богеме и революции. И не случайно социологический тип этот невольно хочется обозначить словом английского происхождения.

Поначалу, впрочем, интернационалисты показались мне не политическими активистами, а средой молодых художников, кураторов и увлекающихся искусством интеллектуалов, которые летают бюджетными авиалиниями на конгрессы, концерты и биеннале по всем континентам, рассуждая попутно по электронной почте или через фейсбук об искусстве, моде или электронной музыке. В Берлине и Нью-Йорке они чувствуют себя так же по-домашнему непосредственно, как в своих родных Варшаве, Львове, Одессе или Тбилиси. Не зря их окрестили poverty-jet-set[114]. Начиная с 90-х годов юная электро-богема из Восточной Европы распространила унаследованную ею от интеллигенции гражданскую и творческую солидарность на западные метрополии. Внешне (а внешность для них исключительно важна) они разделяют ту эстетику хипстеров, что безраздельно воцарилась с конца 90-х годов в Крейцберге и Нижнем Ист-Сайде (если этот look – вообще не их рук дело). Узкие джинсы, винтажные пальто, стрижки а-ля Луиза Брукс, головные уборы, напоминающие грелки для чайников, сникеры, экологичные сумки из отходов брезента для автомобильных тентов, броские серьги, информированность относительно вопросов искусства, благодаря которой молодые кураторы в Мумбаи говорят на том же жаргоне, читают те же книги и обнаруживают те же склонности, что их коллеги в Брюсселе, Бухаресте или Сан-Паулу. Социологическим типом мятежей 1989 года был бородатый лирик, который в Ленинграде редактировал литературный самиздатовский журнал. Цветные